Память жизни
Голод в 1921–1922 и 1932–1933.
Диктатура (СССР, г. Зиновьевск)
Голод в 1921–1922 и 1932–1933.
Диктатура (СССР, г. Зиновьевск)
ЭПИЗОДЫ ИСТОРИИ НАШЕЙ СЕМЬИ
Воспоминания моей мамы
(17.03.1918-01.06.2013),
рассказанные в 2008 году
(17.03.1918-01.06.2013),
рассказанные в 2008 году
Мне 90 лет. В моей жизни были ужасные события: война 1941–1945
годов и три голодовки 1921–1922, 1932–1933 и 1947 годов. Даже после
многих прошедших десятилетий война и эти голодовки связаны у меня с
очень тяжелыми воспоминаниями, поэтому говорить о них без внутренней
боли трудно. Наверное, у всех, кто пережил эти времена, есть какие-то
моменты жизни, которые никогда не будут забыты. Расскажу о некоторых
трагичных эпизодах прошлого, так как об этом следует знать всем, чтобы
не допускать малейших причин для подобных ужасов в будущем. Даже сейчас,
когда я это вспоминаю, трудно поверить, что это было со мной и что это
действительно было. Но… так было.
Мой дедушка работал мастером на железной дороге. Во время работы он погиб в катастрофе. После этого бабушка со своей дочкой, моей будущей мамой, и с одним из своих сыновей переехала в город Зиновьевск, ныне Кировоград (Украина). Моя мама была без образования, так как её юные годы прошли в постоянной работе дома. Она была белошвейкой, шила бельё.
Первая голодовка 1921–1922 годов застала нас в Зиновьевске. Мне было 3 года, моей сестре было 9 лет, а нашей маме 34. Мы жили в обветшалом доме, в землянке. Пол был земляным, стены были из глины, а крыша – из соломы. В сильный дождь крыша протекала, мы подставляли тазики и вёдра. Спали на печи. Жили бедно, денег для ремонта дома не было. Хотя я была тогда совсем маленькой, до сих пор некоторые события отчетливо запечатлены в моей памяти. Иначе как трагическими их не назовешь.
Голод 1921–1922 годов мы пережили благодаря американским столовым для детей. Одна из таких столовых была в центре Зиновьевска, куда мы регулярно ходили пешком из Ново-Алексеевки, где жили. В столовой давали продукты преимущественно из маиса: лепешки, каши, супы, чай. Взрослых не пускали. Выносить продукты из столовой не разрешали – почти всех на выходе обыскивали. Лепешки для своей мамы я прятала в своих рейтузиках с резинкой, и мне удавалось их выносить. Мама ожидала нас с сестрой возле столовой. Однажды, ожидая нас, мама ела сырую свеклу, к ней подошёл незнакомый мужчина и спросил: «Дама, почему вы едите сырую свеклу без хлеба? И почему вы здесь?» Мама ответила, что она ожидает своих двух детей. Он сказал, что принесёт ей хлеб, и спросил, будет ли она здесь завтра. Как обещал, назавтра он принёс хлеб, которого нам хватило на несколько дней.
Однажды мы шли из столовой домой. В районе 1-й больницы на земле сидела женщина с ребёнком на руках. Мать и ребёнок были мертвы. Рядом стояла открытая сумка. В сумке был хлеб. Моя мама взяла хлеб, и мы пошли дальше, домой.
Недалеко от нашего дома, в районе крепости, был расположен дом для душевнобольных. Однажды ночью мы услышали громкий крик. Мама вышла и потом нам рассказала, что увидела полураздетую женщину с распущенными длинными волосами. Она бегала в нашем дворе и кричала, чем очень испугала нас. Затем она убежала. Утром мама нашла во дворе красивую одежду, которую продала на базаре, и мы смогли купить хлеб. Затем мы узнали, что у этой женщины умер ребёнок, отчего она и сошла с ума. Такие случаи были частыми.
Мама говорила нам, чтобы мы меньше бегали и меньше ходили, а больше лежали на печи, – тогда не так сильно вспухали животы и не так сильно мы хотели есть. Ели суп из травы…
Между голодовками 1922 и 1932 года в Зиновьевске еды было мало, а часто её не было совсем.
Водопровода в нашем доме не было, и мама носила воду в вёдрах на коромысле из водопроводной будки, которая была от нас в двух или трёх кварталах. Я ходила с мамой по воду как на прогулку, но она не разрешала мне брать для воды даже бутылку, как и не разрешала ходить с ней на базар: «Базар для тех, кто не хочет учиться». Рядом с водопроводной будкой, в угловом доме жила семья Гончаренко. Дядя Гриша угощал меня конфетами, когда я учила и декламировала его стишок о том, каким будет свет через тысячу лет. Запомнить его было трудно, но каждый раз, когда мы с мамой ходили по воду, дядя Гриша радовался моей декламации и заучиванию стишка, угощая конфетами. Детей у них не было, и на праздники они приглашали нас с сестрой в гости. Угощали вкусно и много. Мне было года 4, и вопросы я задавала в соответствии со своим возрастом. Стихотворение помню почти полностью до сих пор.
Каким будет свет через тысячу лет
Теперь, когда мы, наконец, свергли гнёт старой власти,
Когда исчезают былые напасти,
Когда электричество в городе и в лесу,
И когда мировая революция в мире на носу,
То и посмотрим, во что превратится свет через тысячу лет:
Во-первых, не должно быть ни маленьких, ни больших,
Ни толстых, ни худых,
Во-вторых, ни ленивых, ни трудолюбивых,
Ни уродливых, ни красивых, –
А все от начала до конца,
От пятки до лица,
Так сказать, одной мерки.
Тогда будут заботиться о них акушерки:
Как только появится на свет
Маленький октябрёнок-пистолет,
Сейчас же его ловко в машинку, в формовку, –
Там убавить, там добавить, а там сократить.
Так в формовке и растить.
И когда он вырастит, то наверняка можно утверждать,
Что будет по всем нормам совпадать.
Тогда я не понимала, как он будет спать в формовке, из чего формовку делали. Часто рассказывала этот стишок посторонним, и всем, кто слушал, было весело. Сестра говорила, чтобы я никому не смела рассказывать этот стишок, т.к. посадят в тюрьму как вредного элемента. Я не понимала, что такое элемент. – «Глупые вопросы не задавай. Это сказка», – говорила сестра. «Какая сказка, туда детей помещают», – серьёзно отвечала я. – «А в тюрьму детей не сажают». Сестра пыталась убедить меня, что тогда нашу маму посадят, а я отвечала, что женщин не сажают. «Всех сажают», – был ответ.
В школу я пошла в 8 лет, в 1926 году. Стала получать стипендию имени Крупской, 30 рублей в месяц, плюс выдали обмундирование, как в детских домах: куртка и мальчишеская шапка из малюскина чёрного цвета и мальчишеские ботинки. Школа была на расстоянии примерно одного километра, но хорошей дороги не было, всегда осенью и весной было очень мокро, мои ботинки промокали насквозь. С сестрой в школу мы ходили по очереди, так как у нас была только одна пара ботинок.
Наши соседи помогали нам, пока их не «раскулачили» в 1932 году и всю их большую семью не выслали в Сибирь, в лагерь. С младшими детьми, Катей и Розой, мы дружили. Мы – это я и моя старшая сестра. Хотя у соседей было большое хозяйство, хозяин был зажиточным, он всегда работал вместе с рабочими, хорошо платил им, рабочие были довольны. Мы жили на окраине, раньше за нашими домами были целинные земли, пустырь. Сосед «освоил» эту землю, стал собирать хороший урожай. Когда хозяйка нас видела, она звала нас и всегда угощала своим хлебом. Когда она готовила для продажи кур и гусей, то давала нам натопленный жир – это для нас было хорошим питанием. Они часто отдавали ненужную одежду маме, мама перешивала её для нас. После того как советская власть «раскулачила» все зажиточные семьи, все стали жить крайне бедно.
В школе всем школьникам предоставляли бесплатно питание на 1-й и 2-й смене: чай и кусочек чёрного хлеба. Поэтому я домой не ходила, а оставалась на 2-ю смену, чтобы повторно получить тот же обед. Так делали ещё несколько человек. В школу я ходила не каждый день из-за ботинок, которых у нас с сестрой была только одна пара, к тому же они были большого размера, так как выбора тогда не было.
Хотя я была школьницей, мне удалось поступить на работу ученицей. На всю мою зарплату мы купили шерстяной платок, из которого мама пошила сестре пальто, так как сестра уже училась в техникуме.
Зимой, во время второй голодовки 1932–1933 годов, когда мне было 14 лет, в нашей комнате от голода умер дядя. У нас дома он бывал не часто, но всегда помогал, как мог. Он любил рисовать, играть на корнет-пистоне, мандолине, и мог рисовать кистью, удерживая её пальцами ноги и одновременно играя на мандолине. Мама похоронила его в «снежной» могиле – так тогда делали все. Ни у кого не было сил копать яму. Землянка наша завалилась на бок, мы жили у соседки, через один двор. Мне нравилось, как её дочь играла на пианино. У моей сестры был небольшой золотой медальон, подаренный дядей. Его мы выменяли на пшено в «Торгсине».
Для всех нас, особенно для мамы, была неожиданностью находка на нашем дворе золотого кольца, которое мама поменяла на мешок муки. Эта мука на некоторое время стала для нас спасением. Мама не спала ночами, шила на продажу куклы из оставшихся кусочков материи, а мы набивали их шелухой. С утра на базаре мама выручала немного денег. Красивые кофточки её пошива были на всех продавщицах базара.
Ещё один мешок муки достался нам случайно. Нашу маму хорошо знала учительница из школы, доверяла ей и попросила взять на хранение один мешок муки. Все знали и видели, как бедно мы жили. Когда к нам в дом заходили для конфискации, то были недолго – видели, как мы жили, и шли дальше. Учительница не приходила за мукой, и мама пошла к ней домой. Оказалось, что учительницу отправили в Сибирь в эшелоне. Мы снова делали «затируху» из муки.
В 1933 году наша мама стала работать на кондитерской фабрике – она зашивала дырки в мешках. Перед ремонтом она тщательно вытрушивала мешок и собирала крошки – это были крошки от пряников. Пока мама работала там, эти крошки спасали нас от голодной смерти. Опухали ноги и животы, поэтому мама заставляла нас лежать неподвижно, чтобы мы меньше хотели есть. Помню, когда пальцем слегка давили на кожу ноги или живота, то оставалась ямка на теле на некоторое время, ямка сразу не исчезала. Мама говорила, что опухоль (так она называла отёк) не должна дойти до сердца, иначе мы умрём.
Летом мы косили траву и меняли на небольшую крынку молока с мешочком ржаной муки. Часть заработанного молока отдавали второму нашему соседу, учителю музыки, который учил нас петь. К нашему большому горю, он не выжил.
Картошки не было. Делали «затирку» из муки на воде, она была горячей, вкусной, солёной. Чай заваривали из веток вишни и листьев малины.
Особенно тяжело вспоминать тот день, когда мы пошли проведать наших подружек-одноклассниц. Когда никто не отозвался, мы зашли к ним в дом и увидели всех мёртвыми… взрослых и детей. Больше в гости не ходили.
Уехать куда-либо мы не могли – было запрещено властью, да и возможности у нас не было.
Когда я всё это вспоминаю, мне кажется, что я снова там, и снова голод…
Очень тяжело… Достаточно вспоминать.
Через много десятилетий стало известно, что изъятое зерно было продано другим странам.
Увиденное и пережитое мною во время голодовок можно сравнить только с тем, что я видела и испытывала во время войны после Сталинградской битвы: поля, до горизонта усеянные трупами германских и советских солдат. Трупов было так много, что их не успевали хоронить. Я смотрела на весь этот ужас в 1943 году из движущегося эшелона, при возвращении из эвакуации в Сталинград для его восстановления. Поезд шёл очень медленно, с долгими остановками. Эта картина была перед глазами от посёлка Гумрак (в Гумраке осталась одна торчащая печная труба) до нашего прибытия в полностью разрушенный Сталинград. До станции Гумрак нам сказали поесть, так как потом мы будем не в состоянии кушать из-за запаха разлагающихся трупов… Это было жутко.
Нам, живущим в 21 веке, известны преступления Гитлера. Также нам известны преступления советских диктаторов против своего народа – это террор, трибуналы, расстрелы «врагов народа», лагеря, переселения в Сибирь, искусственно созданный голод. Это миллионы и миллионы смертей. Мы должны помнить об этом так же хорошо, как мы помним о Победе в 1945 году. Это память жизни.
Дополнение к воспоминаниям мамы.
Как участница войны, мама была награждена шестью медалями, из которых наиболее дорогая для неё – медаль «За доблестный труд в Великой отечественной войне 1941–1945 гг.». Мой отец также был награждён медалями как участник войны, он участвовал в боевых действиях, в начале войны был офицером связи пехоты, а затем бóльшую часть войны был в ВВС. К большому сожалению, его воспоминания мною записаны не были, отец умер давно. По официальным данным на 25.12.2009 г. (на основе изложенного в 330 томах): во время голодомора 1932–1933 годов на Украине было уничтожено 3 миллиона 941 тысяча человек (http://apcourtkiev.gov.ua/control/uk/publish/article?art_id=41962&cat_id=35857).
Воспоминания опубликованы на сайте Кировограда
http://forum.rks.kr.ua/about14654.html
См. обсуждение этих воспоминаний после текста.
(из отзывов) Re: Память жизни. Голод в 1921–1922 и 1932–1933. Диктатура
Леонид> » 05 июн 2010
Я преклоняюсь перед Вами. Спасибо, что вы всколыхнули память. Голод 32/33 годов. Он был вымышлен(искусственным) для истребления коренного населения и заселения территорий "коммисарами". Я родом из Ставропольского края. Есть там село "Покойное". Население было 30000 - 30 тысяч. И называлось оно "Спокойное". После голодовки в живых ни осталось никого. Матери резали своих детей и ими кормили старших, а потом вешались. И больше не надо.
Стихотворения моей мамы
И.Е.
Пусть в вашей жизни на любой дороге
Вас вдохновит присутствие друзей:
В удаче ли, в сомнении, в тревоге
Полёт вдвоём и выше, и мудрей.
Пусть имена друзей звучат почаще,
Пусть голоса их наполняют дом.
"Храните дружбу - нет без дружбы счастья," -
Вам говорю - сама уверена я в том.
В иных сердцах огонь зажжён любовью,
В других - лишь отблеск тусклый и слепой.
Как важно в жизни быть самим собою!
В любви, в разлуке быть самим собой!
14.04.1977
Я жду весну, полна я к ней доверья,
Мне снятся ласточки, трава, в цвету деревья...
С её приходом шаг свой тороплю,
Как будто снова начинаю жизнь свою!
04.1986
Мой дедушка работал мастером на железной дороге. Во время работы он погиб в катастрофе. После этого бабушка со своей дочкой, моей будущей мамой, и с одним из своих сыновей переехала в город Зиновьевск, ныне Кировоград (Украина). Моя мама была без образования, так как её юные годы прошли в постоянной работе дома. Она была белошвейкой, шила бельё.
Первая голодовка 1921–1922 годов застала нас в Зиновьевске. Мне было 3 года, моей сестре было 9 лет, а нашей маме 34. Мы жили в обветшалом доме, в землянке. Пол был земляным, стены были из глины, а крыша – из соломы. В сильный дождь крыша протекала, мы подставляли тазики и вёдра. Спали на печи. Жили бедно, денег для ремонта дома не было. Хотя я была тогда совсем маленькой, до сих пор некоторые события отчетливо запечатлены в моей памяти. Иначе как трагическими их не назовешь.
Голод 1921–1922 годов мы пережили благодаря американским столовым для детей. Одна из таких столовых была в центре Зиновьевска, куда мы регулярно ходили пешком из Ново-Алексеевки, где жили. В столовой давали продукты преимущественно из маиса: лепешки, каши, супы, чай. Взрослых не пускали. Выносить продукты из столовой не разрешали – почти всех на выходе обыскивали. Лепешки для своей мамы я прятала в своих рейтузиках с резинкой, и мне удавалось их выносить. Мама ожидала нас с сестрой возле столовой. Однажды, ожидая нас, мама ела сырую свеклу, к ней подошёл незнакомый мужчина и спросил: «Дама, почему вы едите сырую свеклу без хлеба? И почему вы здесь?» Мама ответила, что она ожидает своих двух детей. Он сказал, что принесёт ей хлеб, и спросил, будет ли она здесь завтра. Как обещал, назавтра он принёс хлеб, которого нам хватило на несколько дней.
Однажды мы шли из столовой домой. В районе 1-й больницы на земле сидела женщина с ребёнком на руках. Мать и ребёнок были мертвы. Рядом стояла открытая сумка. В сумке был хлеб. Моя мама взяла хлеб, и мы пошли дальше, домой.
Недалеко от нашего дома, в районе крепости, был расположен дом для душевнобольных. Однажды ночью мы услышали громкий крик. Мама вышла и потом нам рассказала, что увидела полураздетую женщину с распущенными длинными волосами. Она бегала в нашем дворе и кричала, чем очень испугала нас. Затем она убежала. Утром мама нашла во дворе красивую одежду, которую продала на базаре, и мы смогли купить хлеб. Затем мы узнали, что у этой женщины умер ребёнок, отчего она и сошла с ума. Такие случаи были частыми.
Мама говорила нам, чтобы мы меньше бегали и меньше ходили, а больше лежали на печи, – тогда не так сильно вспухали животы и не так сильно мы хотели есть. Ели суп из травы…
Между голодовками 1922 и 1932 года в Зиновьевске еды было мало, а часто её не было совсем.
Водопровода в нашем доме не было, и мама носила воду в вёдрах на коромысле из водопроводной будки, которая была от нас в двух или трёх кварталах. Я ходила с мамой по воду как на прогулку, но она не разрешала мне брать для воды даже бутылку, как и не разрешала ходить с ней на базар: «Базар для тех, кто не хочет учиться». Рядом с водопроводной будкой, в угловом доме жила семья Гончаренко. Дядя Гриша угощал меня конфетами, когда я учила и декламировала его стишок о том, каким будет свет через тысячу лет. Запомнить его было трудно, но каждый раз, когда мы с мамой ходили по воду, дядя Гриша радовался моей декламации и заучиванию стишка, угощая конфетами. Детей у них не было, и на праздники они приглашали нас с сестрой в гости. Угощали вкусно и много. Мне было года 4, и вопросы я задавала в соответствии со своим возрастом. Стихотворение помню почти полностью до сих пор.
Каким будет свет через тысячу лет
Теперь, когда мы, наконец, свергли гнёт старой власти,
Когда исчезают былые напасти,
Когда электричество в городе и в лесу,
И когда мировая революция в мире на носу,
То и посмотрим, во что превратится свет через тысячу лет:
Во-первых, не должно быть ни маленьких, ни больших,
Ни толстых, ни худых,
Во-вторых, ни ленивых, ни трудолюбивых,
Ни уродливых, ни красивых, –
А все от начала до конца,
От пятки до лица,
Так сказать, одной мерки.
Тогда будут заботиться о них акушерки:
Как только появится на свет
Маленький октябрёнок-пистолет,
Сейчас же его ловко в машинку, в формовку, –
Там убавить, там добавить, а там сократить.
Так в формовке и растить.
И когда он вырастит, то наверняка можно утверждать,
Что будет по всем нормам совпадать.
Тогда я не понимала, как он будет спать в формовке, из чего формовку делали. Часто рассказывала этот стишок посторонним, и всем, кто слушал, было весело. Сестра говорила, чтобы я никому не смела рассказывать этот стишок, т.к. посадят в тюрьму как вредного элемента. Я не понимала, что такое элемент. – «Глупые вопросы не задавай. Это сказка», – говорила сестра. «Какая сказка, туда детей помещают», – серьёзно отвечала я. – «А в тюрьму детей не сажают». Сестра пыталась убедить меня, что тогда нашу маму посадят, а я отвечала, что женщин не сажают. «Всех сажают», – был ответ.
В школу я пошла в 8 лет, в 1926 году. Стала получать стипендию имени Крупской, 30 рублей в месяц, плюс выдали обмундирование, как в детских домах: куртка и мальчишеская шапка из малюскина чёрного цвета и мальчишеские ботинки. Школа была на расстоянии примерно одного километра, но хорошей дороги не было, всегда осенью и весной было очень мокро, мои ботинки промокали насквозь. С сестрой в школу мы ходили по очереди, так как у нас была только одна пара ботинок.
Наши соседи помогали нам, пока их не «раскулачили» в 1932 году и всю их большую семью не выслали в Сибирь, в лагерь. С младшими детьми, Катей и Розой, мы дружили. Мы – это я и моя старшая сестра. Хотя у соседей было большое хозяйство, хозяин был зажиточным, он всегда работал вместе с рабочими, хорошо платил им, рабочие были довольны. Мы жили на окраине, раньше за нашими домами были целинные земли, пустырь. Сосед «освоил» эту землю, стал собирать хороший урожай. Когда хозяйка нас видела, она звала нас и всегда угощала своим хлебом. Когда она готовила для продажи кур и гусей, то давала нам натопленный жир – это для нас было хорошим питанием. Они часто отдавали ненужную одежду маме, мама перешивала её для нас. После того как советская власть «раскулачила» все зажиточные семьи, все стали жить крайне бедно.
В школе всем школьникам предоставляли бесплатно питание на 1-й и 2-й смене: чай и кусочек чёрного хлеба. Поэтому я домой не ходила, а оставалась на 2-ю смену, чтобы повторно получить тот же обед. Так делали ещё несколько человек. В школу я ходила не каждый день из-за ботинок, которых у нас с сестрой была только одна пара, к тому же они были большого размера, так как выбора тогда не было.
Хотя я была школьницей, мне удалось поступить на работу ученицей. На всю мою зарплату мы купили шерстяной платок, из которого мама пошила сестре пальто, так как сестра уже училась в техникуме.
Зимой, во время второй голодовки 1932–1933 годов, когда мне было 14 лет, в нашей комнате от голода умер дядя. У нас дома он бывал не часто, но всегда помогал, как мог. Он любил рисовать, играть на корнет-пистоне, мандолине, и мог рисовать кистью, удерживая её пальцами ноги и одновременно играя на мандолине. Мама похоронила его в «снежной» могиле – так тогда делали все. Ни у кого не было сил копать яму. Землянка наша завалилась на бок, мы жили у соседки, через один двор. Мне нравилось, как её дочь играла на пианино. У моей сестры был небольшой золотой медальон, подаренный дядей. Его мы выменяли на пшено в «Торгсине».
Для всех нас, особенно для мамы, была неожиданностью находка на нашем дворе золотого кольца, которое мама поменяла на мешок муки. Эта мука на некоторое время стала для нас спасением. Мама не спала ночами, шила на продажу куклы из оставшихся кусочков материи, а мы набивали их шелухой. С утра на базаре мама выручала немного денег. Красивые кофточки её пошива были на всех продавщицах базара.
Ещё один мешок муки достался нам случайно. Нашу маму хорошо знала учительница из школы, доверяла ей и попросила взять на хранение один мешок муки. Все знали и видели, как бедно мы жили. Когда к нам в дом заходили для конфискации, то были недолго – видели, как мы жили, и шли дальше. Учительница не приходила за мукой, и мама пошла к ней домой. Оказалось, что учительницу отправили в Сибирь в эшелоне. Мы снова делали «затируху» из муки.
В 1933 году наша мама стала работать на кондитерской фабрике – она зашивала дырки в мешках. Перед ремонтом она тщательно вытрушивала мешок и собирала крошки – это были крошки от пряников. Пока мама работала там, эти крошки спасали нас от голодной смерти. Опухали ноги и животы, поэтому мама заставляла нас лежать неподвижно, чтобы мы меньше хотели есть. Помню, когда пальцем слегка давили на кожу ноги или живота, то оставалась ямка на теле на некоторое время, ямка сразу не исчезала. Мама говорила, что опухоль (так она называла отёк) не должна дойти до сердца, иначе мы умрём.
Летом мы косили траву и меняли на небольшую крынку молока с мешочком ржаной муки. Часть заработанного молока отдавали второму нашему соседу, учителю музыки, который учил нас петь. К нашему большому горю, он не выжил.
Картошки не было. Делали «затирку» из муки на воде, она была горячей, вкусной, солёной. Чай заваривали из веток вишни и листьев малины.
Особенно тяжело вспоминать тот день, когда мы пошли проведать наших подружек-одноклассниц. Когда никто не отозвался, мы зашли к ним в дом и увидели всех мёртвыми… взрослых и детей. Больше в гости не ходили.
Уехать куда-либо мы не могли – было запрещено властью, да и возможности у нас не было.
Когда я всё это вспоминаю, мне кажется, что я снова там, и снова голод…
Очень тяжело… Достаточно вспоминать.
Через много десятилетий стало известно, что изъятое зерно было продано другим странам.
Увиденное и пережитое мною во время голодовок можно сравнить только с тем, что я видела и испытывала во время войны после Сталинградской битвы: поля, до горизонта усеянные трупами германских и советских солдат. Трупов было так много, что их не успевали хоронить. Я смотрела на весь этот ужас в 1943 году из движущегося эшелона, при возвращении из эвакуации в Сталинград для его восстановления. Поезд шёл очень медленно, с долгими остановками. Эта картина была перед глазами от посёлка Гумрак (в Гумраке осталась одна торчащая печная труба) до нашего прибытия в полностью разрушенный Сталинград. До станции Гумрак нам сказали поесть, так как потом мы будем не в состоянии кушать из-за запаха разлагающихся трупов… Это было жутко.
Нам, живущим в 21 веке, известны преступления Гитлера. Также нам известны преступления советских диктаторов против своего народа – это террор, трибуналы, расстрелы «врагов народа», лагеря, переселения в Сибирь, искусственно созданный голод. Это миллионы и миллионы смертей. Мы должны помнить об этом так же хорошо, как мы помним о Победе в 1945 году. Это память жизни.
Дополнение к воспоминаниям мамы.
Как участница войны, мама была награждена шестью медалями, из которых наиболее дорогая для неё – медаль «За доблестный труд в Великой отечественной войне 1941–1945 гг.». Мой отец также был награждён медалями как участник войны, он участвовал в боевых действиях, в начале войны был офицером связи пехоты, а затем бóльшую часть войны был в ВВС. К большому сожалению, его воспоминания мною записаны не были, отец умер давно. По официальным данным на 25.12.2009 г. (на основе изложенного в 330 томах): во время голодомора 1932–1933 годов на Украине было уничтожено 3 миллиона 941 тысяча человек (http://apcourtkiev.gov.ua/control/uk/publish/article?art_id=41962&cat_id=35857).
Воспоминания опубликованы на сайте Кировограда
http://forum.rks.kr.ua/about14654.html
См. обсуждение этих воспоминаний после текста.
(из отзывов) Re: Память жизни. Голод в 1921–1922 и 1932–1933. Диктатура
Леонид> » 05 июн 2010
Я преклоняюсь перед Вами. Спасибо, что вы всколыхнули память. Голод 32/33 годов. Он был вымышлен(искусственным) для истребления коренного населения и заселения территорий "коммисарами". Я родом из Ставропольского края. Есть там село "Покойное". Население было 30000 - 30 тысяч. И называлось оно "Спокойное". После голодовки в живых ни осталось никого. Матери резали своих детей и ими кормили старших, а потом вешались. И больше не надо.
Стихотворения моей мамы
И.Е.
Пусть в вашей жизни на любой дороге
Вас вдохновит присутствие друзей:
В удаче ли, в сомнении, в тревоге
Полёт вдвоём и выше, и мудрей.
Пусть имена друзей звучат почаще,
Пусть голоса их наполняют дом.
"Храните дружбу - нет без дружбы счастья," -
Вам говорю - сама уверена я в том.
В иных сердцах огонь зажжён любовью,
В других - лишь отблеск тусклый и слепой.
Как важно в жизни быть самим собою!
В любви, в разлуке быть самим собой!
14.04.1977
Я жду весну, полна я к ней доверья,
Мне снятся ласточки, трава, в цвету деревья...
С её приходом шаг свой тороплю,
Как будто снова начинаю жизнь свою!
04.1986